В 858 г., пятнадцать лет спустя после торжества иконопочитания при Феодоре, был назначен новый Константинопольский патриарх - Фотий, известный в Православной церкви как св. Фотий Великий. Его называли "самым выдающимся мыслителем, самым крупным политиком и самым способным дипломатом из всех, кто когда-либо занимал патриарший престол в Константинополе". Вскоре после восхождения на престол Фотий оказался вовлечен в спор с папой Николаем I (858-867).

    Предыдущий патриарх, св. Игнатий, был отправлен императором в ссылку и принужден к отречению от сана. Сторонники Игнатия отказывались признать действительность его отречения и рассматривали Фотия как узурпатора. Фотий отправил папе послание, где уведомлял его о своем восхождении на патриарший престол, но Николай решил не признавать Фотия сразу, а подождать дальнейшего развития конфликта между новым патриархом и партией Игнатия. В 861 г. он отправил своих легатов в Константинополь.

    Фотий не горел желанием вступать в спор с папством. Он весьма почтительно обходился с легатами и пригласил их возглавить Константинопольский собор, которому предстояло рассудить его с Игнатием. Легаты приняли предложение и вместе с остальными участниками собора признали Фотия законным патриархом. Но когда они вернулись в Рим, Николай заявил, что они превысили свои полномочия, и отменил принятое ими решение. Затем он сам взялся за рассмотрение дела в Риме, и собор, состоявшийся под его председательством в 863 г., признал Игнатия патриархом, а Фотия объявил лишенным священного сана. Византийцы не обратили внимания на это осуждение и не отвечали на папские послания. Так произошел явный разрыв между Римской и Константинопольской церквами.

    Очевидно, что конфликт был связан с папскими притязаниями. Николай был выдающимся папой-реформатором. Он имел весьма амбициозное представление о прерогативах Римского престола и многое сделал для утверждения абсолютной папской власти над всеми епископами Запада. Но он также считал, что его абсолютная власть простирается и на Восток: в послании 865 г. он заявлял, что облечен властью "над всей землей, а значит, над всякой церковью". Именно с этим византийцы не были готовы согласиться. В распре между Игнатием и Фотием Николай увидел прекрасный шанс укрепить свои притязания на вселенскую юрисдикцию: он должен заставить обе стороны подчиниться своему третейскому решению. Однако он понимал, что Фотий добровольно согласился на расследование дела папскими легатами, а потому этот акт нельзя рассматривать как признание превосходства папы. Вот почему (помимо других причин) Николай отменил решение легатов. Со своей стороны, византийцы не возражали против апелляций к папе - но при определенных условиях, оговоренных в каноне III Сардикийского собора (343). Данный канон гласил, что осужденный епископ может апеллировать к Риму, и папа по рассмотрении дела вправе вынести решение о повторном разбирательстве. Однако это разбирательство осуществляется не самим папой в Риме, а епископами епархий, граничащих с епархией осужденного епископа. Византийцы почувствовали, что Николай, отменив постановление легатов и потребовав пересмотра дела в Риме, вышел далеко за рамки этого канона. Такое поведение они сочли безосновательным и неканоническим вмешательством во внутренние дела другого патриархата.

    Вскоре спор шел уже не только о папских притязаниях, но и о Filioque. И Византия, и Запад (главным образом Германия) добились больших миссионерских успехов среди славян. Обе волны миссионерской экспансии - с Востока и с Запада - вскоре встретились. Когда греки и немцы увидели, что действуют в одной стране, конфликт стал почти неизбежным: ведь обе миссии опирались на очень разные исходные основания. В результате столкновения естественно всплыл вопрос о Filioque, которое было в ходу у немцев, но не практиковалось греками. Главным поводом к раздору послужила Болгария - страна, которую Рим и Константинополь равно стремились присоединить к сфере своей юрисдикции. Каган Борис сперва был склонен просить крещения у немецких миссионеров, но под угрозой византийского вторжения изменил политику и около 865 г. принял крещение от византийского клира. Однако Борис хотел видеть Болгарскую церковь независимой; когда же Константинополь отказался предоставить ей автономию, он обратился к Западу в надежде на лучший результат. Получив свободу действий в Болгарии, латинские миссионеры быстро развернули наступление на греков, упирая на те моменты, в которых византийская практика расходилась с их собственной: браки духовных лиц, правила соблюдения поста и, прежде всего, Filioque. В самом Риме Filioque еще не употреблялось, но Николай оказал полную поддержку немцам, настаивавшим на его введении в Болгарии. Папство, посредничавшее между франками и греками в 808 г., больше не сохраняло нейтралитет.

    Естественно, Фотий был весьма встревожен ростом германского влияния на Балканах. Но еще больше встревожил его навязанный латинянами спор о Filioque. В 867 г. Фотий приступил к активным действиям. Он направил другим восточным патриархам окружное послание, где выставил подробные опровержения Filioque и обвинил в ереси тех, кто его употреблял. Фотия часто упрекали за это послание: даже выдающийся римо-католический историк Френсис Дворник, в целом относящийся к Фотию с большой симпатией, в данном случае называет его поступок "бесполезной атакой" и заявляет, что "это ошибочное действие было непродуманным, поспешным и чреватым фатальными последствиями". Но если Фотий в самом деле считал Filioque еретическим, могли он поступить иначе? Следует также напомнить, что не Фотий первым сделал Filioque предметом раздора, а Карл Великий и его богословы семьюдесятью годами раньше. Так что изначально нападающей стороной был Запад, а не Восток. Вслед за отправкой окружного послания Фотий созвал собор в Константинополе, который принял решение об отлучении папы Николая, объявив его "еретиком, опустошающим виноградник Господа".

    В этот критический момент ситуация в целом внезапно изменилась. В том же году (867) Фотий был низложен императором. Игнатий вновь взошел на патриарший престол, и общение с Римом было восстановлено. В 869-870 гг. состоялся повторный собор в Константинополе, известный под именем "антифотиева собора". На нем бывший патриарх был осужден и предан анафеме, а решения собора 867 г. пересмотрены. На открытии этого собора, известного позднее на Западе как Восьмой вселенский собор, присутствовали всего 12 епископов, хотя на последующих заседаниях количество участников доходило до 103 чел.

    Но на этом перемены не закончились. Собор 869-870 гг. потребовал от императора решить вопрос о статусе Болгарской церкви. Как и следовало ожидать, было принято решение о ее подчинении Константинопольскому патриархату. Борис согласился с этим решением, понимая, что Рим предоставит ему еще меньше независимости, чем Византия. Так что в 870 г. немецкие миссионеры были изгнаны, и Filioque больше не раздавалось в болгарских пределах. Но и это еще не все. В Константинополе Игнатий и Фотий наконец примирились, и когда в 877 г. Игнатий умер, Фотий вновь унаследовал патриарший престол. В 879 г. состоялся еще один Константинопольский собор, на котором присутствовали 383 епископа (разительный контраст с малочисленностью антифотиева собора, состоявшегося десятью годами ранее!). Собор предал анафеме собрание 869 г. и снял с Фотия все обвинения. Рим согласился со всеми решениями собора, не высказав протеста. Так Фотий добился победы, получив признание в Риме и став церковным владыкой Болгарии. До недавнего времени существовало мнение, будто имела место и вторая "фотиева схизма", но д-р Дворник исчерпывающе доказал, что эта вторая схизма является мифом: в поздний период патриаршества Фотия (877-886) общение между Константинополем и папством не прерывалось. Занявший к тому времени папский престол Иоанн VIII (872-882) не был другом франков и не акцентировал вопрос о Filioque, а также не предпринимал попыток утвердить папские притязания на Востоке. Возможно, он понимал, какой ущерб единству христианского мира нанесла политика Николая.

    Так с внешней стороны раскол был преодолен. Но два главных расхождения, вскрывшихся, в конфликте Николая и Фотия, так и не удалось реально разрешить. Трещину залатали - и только.

    Фотий, неизменно почитавшийся на Востоке как святой, глава церкви и богослов, на Западе воспринимался гораздо более прохладно: его считали повинным в схизме и других прегрешениях. Сегодня добрые качества Фотия получили более широкое признание. "Если я делаю правильный вывод, - пишет д-р Дворник в заключение своего монументального исследования, - мы должны вновь признать Фотия великим деятелем церкви, ученым-гуманистом и подлинным христианином, у которого хватало благородства прощать своих врагов и делать первый шаг к примирению".

    В начале XI в. возник новый спор о Filioque. Папство наконец приняло вставку: при коронации в Риме императора Генриха II в 1014 г. символ произносился уже с этим добавлением. Пятью годами ренее, в 1009 г., вновь избранный папа Сергий IV направил послание в Константинополь, которое с большой вероятностью (хотя и не наверняка) содержало Filioque. Как бы то ни было, Константинопольский патриарх (тоже Сергий) не включил имя папы в диптихи: так назывались списки, имевшиеся у каждого патриарха и содержавшие имена других патриархов, здравствующих и почивших, которых данный патриарх признавал православными. Диптихи служили видимым знаком единства церкви, и сознательное опущение чьего-либо имени было равнозначно заявлению об отсутствии общения с данным лицом. После 1009 г. имя Римского папы больше не появлялось в константинопольских диптихах. Таким образом, с технической точки зрения Рим и Константинополь именно с этого времени пребывают вне общения друг с другом. Но было бы неправильно слишком нажимать на этот технический момент. Диптихи часто бывали неполными и не могут служить непогрешимым критерием при оценке церковных отношений. В константинопольских диптихах и до 1009 г. часто отсутствовали имена пап - по той простой причине, что те при восхождении на престол забывали известить об этом Восток. Исключение папского имени в 1009 г. не вызвало комментариев в Риме, и даже в самом Константинополе люди быстро забыли, когда и почему имя папы впервые было выпущено из диптихов.

    К середине XI в. новые факторы еще больше обострили отношения между папством и восточными патриархатами. Предыдущее столетие было для Римского престола временем крайней нестабильности и смуты. Как справедливо заметил кардинал Бароний, то был железный и свинцовый век в истории папства. Но под германским влиянием Рим сумел реформировать себя, а под управлением таких людей, как Гильдебранд (папа Григорий VII), он достиг на Западе могущества, какого никогда не имел прежде. Естественно, реформированное папство возобновило притязания на вселенскую юрисдикцию, некогда выдвинутые Николаем. Со своей стороны, византийцы привыкли иметь дело со слабым и дезорганизованным папством, и для них оказалось чрезвычайно трудно приспособиться к новой ситуации. Положение усугублялось политическими факторами - военной агрессией норманнов против византийской Италии, - а также торговой экспансией итальянских портовых городов в восточном Средиземноморье на протяжении XI и XII вв.

    В 1054 г. разразился острый конфликт. Норманны принуждали греков в византийской Италии принять латинский обряд; в ответ Константинопольский патриарх Михаил Керуларий потребовал, чтобы латинские церкви в Константинополе приняли греческий обряд, а когда те отказались, приказал закрыть их (в 1052 г.). Быть может, то был слишком резкий шаг, но как патриарх Михаил был вполне правомочен так поступить. В частности, Михаил и его сторонники возражали против латинской практики использования "опресноков", или пресного хлеба, в евхаристии (в споре IX в. этот вопрос не поднимался). Тем не менее в 1053 г. Керуларий занял более миролюбивую позицию и направил папе Льву IX письмо с предложением восстановить имя папы в диптихах. В ответ на это предложение и для разрешения спорных вопросов Лев в 1054 г. послал в Константинополь трех легатов, во главе которых поставил Гумберта, епископа Сильва-Кандидского. Выбор Гумберта нельзя назвать удачным, так как и он, и Керуларий были упорны и неуступчивы, и прямое их столкновение не благоприятствовало утверждению доброй воли среди христиан. На приеме у Керулария легаты произвели невыгодное впечатление. Вручив письмо папы к патриарху, они удалились без обычных приветствий; письмо же хотя и было подписано Львом, в действительности принадлежало перу самого Гумберта и было выдержано в явно недружелюбном тоне. После этого патриарх отказался вести переговоры с легатами. В конце концов Гумберт потерял терпение и швырнул буллу об отлучении на алтарь собора св. Софии. Среди прочих безосновательных обвинений она содержала упрек в опущении Filioque из символа веры! Гумберт поспешно покинул Константинополь без дальнейших объяснений своего поступка, а по прибытии в Италию представил весь инцидент как большую победу Рима. Керуларий и синод ответили отлучением Гумберта (но не Римской церкви как таковой). Итак, попытка примирения только ухудшила ситуацию.

    Но даже после 1054 г. дружеские отношения между Востоком и Западом сохранялись. Обе части христианского мира еще не осознали всей пропасти разрыва, и люди с обеих сторон надеялись, что недоразумения можно уладить без особых затруднений. Спор Рима и Константинополя в значительной мере проходил мимо внимания простых христиан. Осознание происшедшего наступило только с началом крестовых походов: они принесли с собой дух ненависти и злобы и сделали раскол окончательным.

    С военной точки зрения крестовые походы начались блестяще. Антиохия была отбита у турок в 1098 г., Иерусалим - в 1099. То был несомненный успех, хотя и добытый ценой большой крови. И в Антиохии, и в Иерусалиме крестоносцы посадили латинских патриархов. В Иерусалиме это было разумно, так как престол был временно свободен, и хотя в последующие годы существовали последовательно сменявшие друг друга греческие патриархи Иерусалима, жившие в изгнании на Кипре, в самой Палестине население (как греческое, так и латинское) признало латинского патриарха как своего главу. Русский игумен Даниил Черниговский, совершивший паломничество в Иерусалим в 1106-1107 гг., застал греков и латинян согласно молящимися в святых местах. Правда, он с удовлетворением отметил, что при сошествии Святого огня на Пасху греческие светильники чудесным образом возгорались, а вот латиняне вынуждены были зажигать свои светильники от греческих. Что же касается Антиохии, там имелся действующий патриарх. Правда, он вскоре удалился в Константинополь, однако население не желало принимать от крестоносцев латинского патриарха, посаженного наместо прежнего. Так с 1100 г. фактически имела место локальная схизма в Антиохии. После 1187 г., когда Саладин захватил Иерусалим, положение в Святой земле еще более ухудшилось. Оба соперника, живущие в самой Палестине, разделили христианское население между собой: латинский патриарх - в Акре, греческий - в Иерусалиме. Эта локальная схизма в Иерусалиме и Антиохии имела самое печальное продолжение. Рим находился далеко; и если Рим и Константинополь ссорились, какое практическое значение имело это для основной массы христиан в Сирии и в Палестине? Но когда оба соперничающих епископа оспаривали один и тот же престол, а две враждующие общины жили в одном городе, тогда раскол становился повседневной реальностью, в которую непосредственно вовлекались простые верующие. Не церковные лидеры, а крестовые походы вовлекли в раздор целые общины, именно крестовые походы довели схизму до локального уровня.

    Но роковое событие произошло в 1204 г., когда во время IV крестового похода крестоносцы захватили Константинополь. Первоначально они направлялись в Египет, но Алексей, сын низложенного императора Исаака Ангела, убедил их повернуть к Константинополю, чтобы восстановить его с отцом на троне. Западное вмешательство в византийскую политику оказалось неудачным, и в конце концов крестоносцы, раздосадованные греческим "двоедушием", потеряли терпение и разграбили город. Восточнохристианский мир до сих пор помнит три страшные дня грабежа. "Даже сарацины милосердны и добры в сравнении с этими людьми, носящими на своих плечах крест Христов", - пишет Никита Хониат. По словам сэра Стивена Рансимена (Runciman), "крестоносцы принесли не мир, но меч, и этому мечу суждено было рассечь христианский мир"^[4]. К давним доктринальным разногласиям отныне присоединилась горячая национальная ненависть, чувство оскорбленности и возмущения западной агрессией и святотатством. После 1204 г. уже не могло быть никаких сомнений в том, что христианские Восток и Запад разделились надвое.

    И православие, и Рим равно считали себя правыми в спорных вопросах вероучения, а своего оппонента неправым, поэтому после схизмы и Рим, и Православная церковь притязали на звание истинной церкви. Но даже будучи убеждены в собственной правоте, они должны оглянуться назад с печалью и раскаянием. Обе стороны должны честно признать, что могли и должны были сделать больше для предотвращения схизмы. Обе стороны на человеческом уровне повинны в допущенных ошибках. Так, православные должны корить себя за гордыню и высокомерие, с какими они глядели в византийскую эпоху на западных христиан. Они должны корить себя за такие инциденты, как бунт 1182 г., когда множество живущих в Константинополе латинян были растерзаны византийской чернью (хотя ни одно злодеяние византийской стороны нельзя сравнить с грабежом 1204 г.). И обе стороны, при всех своих притязаниях на звание истинной церкви, должны признать, что на человеческом уровне разделение самым прискорбным образом обеднило их обеих. Греческий Восток и латинский Запад нуждались и все еще нуждаются друг в друге. Для обеих сторон великая схизма обернулась трагедией.

    В 1204 г. крестоносцы основали в Константинополе недолговечное Латинское королевство. Оно перестало существовать в 1261 г., когда греки отвоевали свой город. Византия прожила еще двести лет, которые стали для нее временем величайшего культурного, художественного и религиозного возрождения. Но в политическом и экономическом отношении восстановленная Византийская империя была непрочным государством, все более беззащитным перед лицом давивших на нее с востока турецких полчищ.

    Были предприняты две серьезные попытки заключить унию между христианским Востоком и Западом: первая в XIII в., вторая в XV в. Инициатором первой попытки выступил император Михаил VIII (правил с 1259 по 1282) - тот самый, который отвоевал Константинополь. Хотя Михаил, несоменно, искренне желал христианского единства на религиозной основе, им руководили также политические соображения: перед угрозой нападения со стороны Карла Анжуйского, суверена Сицилии, он отчаянно нуждался в поддержке и защите папы, а такую поддержку лучше всего могла обеспечить именно уния. Собор, посвященный объединению церквей, был созван в Лионе в 1274 г. Присутствующие на нем православные делегаты согласились признать папские притязания и ввести Filioque в символ веры. Но уния осталась на бумаге, потому что подавляющее большинство клира и мирян отвергло унию - как в Византии, так и в Болгарии и в прочих православных странах. Общая реакция на Лионский собор подытожена в словах, которые приписывают сестре императора: "Пусть лучше погибнет империя моего брата, чем православная вера". Лионская уния была формально отвергнута преемником Михаила, а сам Михаил, как "отступник", лишен христианского погребения.

    Тем временем Восток и Запад все более отдалялись друг от друга и в богословии, и в понимании христианской жизни. Византия продолжала жить в атмосфере патристики, храня идеи и язык отцов IV в. А на Западе на смену святоотеческой традиции пришла схоластика - богословско-философский синтез, разработанный в XII-XIII вв. Западные богословы теперь использовали новые мыслительные категории, новый богословский метод и новую терминологию, которую Восток не понимал. Обе стороны все более утрачивали общее "дискурсивное пространство"^[5].

    Византия внесла свой вклад в этот процесс: здесь тоже происходило богословское развитие, в котором Запад не участвовал, хотя оно и не было столь радикальным, как схоластическая революция. Главным образом оно было связано с шихастским спором, который возник в Византии в середине XIV в. В его центре стояло учение о природе Бога и о способах молитвы, принятых в Православной церкви.

    Чтобы понять суть исихастского спора, мы должны на минуту вернуться назад, к ранней истории восточного мистического богословия. В основных чертах оно было разработано Климентом Александрийским (+ 215) и Оригеном Александрийским (+ 253/254) и развито в IV в. каппадокийцами, особенно св. Григорием Нисским, а также их учеником Евагрием Понтийским (+ 399), монахом египетской пустыни. Для этой мистической традиции (особенно для Климента и Григория) характерен строго апофатический подход, при котором Бог описывается не столько в положительных, сколько в отрицательных терминах. Так как человеческий разум не в силах адекватно постигнуть Бога, любые высказывания о Нем неизбежно приблизительны. Поэтому менее ошибочным будет использовать отрицательный, чем положительный способ высказывания: отказаться говорить, что есть Бог, и просто назвать, что Он не есть. Григорий Нисский утверждает: "Истинное знание и созерцание Бога заключается в этом: видеть, что Он невидим. Ибо то, что мы ищем, лежит за пределами всякого знания, будучи полностью сокрыто мраком непостижимости"^[6].

    Отрицательное богословие получило классическое выражение в так называемых "ареопагитских" сочинениях. В течение многих столетий их приписывали св. Дионисию Ареопагиту, которого Павел обратил в христианскую веру в Афинах (Деян 17:34). Но в действительности они принадлежат теру неизвестного автора, вероятно, жившего в Сирии в конце V в. и принадлежавшего к кругу симпатизирующих нехалкидонитам. Св. Максим Исповедник (+ 662) составил схолии к ареопагитскому корпусу и тем самым навечно обеспечил ему место в православном богословии. Дионисий также пользовался большим влиянием на Западе: известно, что в "Сумме теологии" Фомы Аквинского он цитируется 1760 раз, а один английский хронист XIV в. отмечает, что "Мистическое богословие" Дионисия "промчалось по Англии, словно дикий олень". Апофатический язык Дионисия был подхвачен многими. "Бог бесконечен и непостижим, - пишет Иоанн Дамаскин, - и все, что можно постигнуть о Нем, - это Его бесконечность и непостижимость... Бог не принадлежит к существующему: не то чтобы Он не существовал, но Он превыше всего существующего и даже превыше самого существования"^[7].

    На первый взгляд может показаться, что такой упор на непознаваемость Бога исключает любой непосредственный опыт общения с Ним. Но на самом деле многие из тех, кто прибегает к апофатическому подходу, видят в нем не столько философское устройство для обозначения высшей трансцендентности Бога, сколько (и гораздо чаще) средство слияния с Богом в молитве. Отрицания служат не только для ограничения положительных высказываний о Боге, но и трамплинами для мистического богослова - всякий раз, когда тот стремится всем своим существом погрузиться в живую тайну Бога. Именно так обстоит дело в отношении Григория Нисского, Дионисия или Максима, широко практиковавших апофатический подход. Для них "путь отрицания" был в то же время "путем единения". Но нас могут спросить: как возможно встретиться лицом к лицу с Тем, Кто в высшей степени трансцендентен? Как может Бог быть одновременно постижимым и непостижимым?

    То был один из вопросов, стоящих перед исихастами XTV в. (Именование является производным от греческого слова hesychia, означающего внутреннее спокойствие. Исихастом называется тот, кто посвящает себя молчаливой молитве, освобожденной, насколько возможно, от любых образов, слов и дискурсивных суждений.) С этим вопросом был тесно связан другой вопрос: какова роль тела в молитве? Евагрий, как и Ориген, порой выказывает слишком большую близость к платонизму: он пишет о молитве в интеллектуальных терминах, как о деятельности разума, а не личности в целом. Создается впечатление, что он вообще не усматривает никакой позитивной роли человеческого тела в процессе искупления и оббжения. Равновесие между телом и душой было восстановлено в гомилиях другого аскетического автора - Макария. Традиционно он отождествлялся со св. Макарием Египетским (?300-390), однако теперь считается, что гомилии были написаны в Сирии либо Малой Азии в восьмидесятых годах IV в. Макариевы гомилии отстаивают более библейское представление о человеческой личности, согласно которому человек есть не только душа, заключенная в темницу тела (как считали греческие философы), но единое целое, душа и тело вместе. Где Евагрий говорит об уме, или интеллекте (по-гречески nous), там Макарий употребляет еврейское понятие сердца. Такая перемена важна, ибо сердце подразумевает всего человека - не только ум, но также волю, эмоции и даже тело.

    Используя термин "сердце" в этом макариевом смысле, православные часто говорят о "сердечной молитве". Что это значит? Когда человек начинает молиться, вначале он двигает губами и должен приложить интеллектуальное усилие к тому, чтобы понять смысл слов. Но когда он молится постоянно и сосредоточенно, тогда ум и сердце становятся одним: ум "сводится в сердце" и узнает силу "пребывания в сердце". Так молитва становится "сердечной молитвой": произносится не только губами и не только умом, но спонтанно возносится всецелым человеческим существом - его губами, умом, чувствами, волей и телом. Молитва целиком заполняет сознание человека и уже не требует усилия, но изливается сама собой. Такая сердечная молитва есть плод не одних только собственных стараний человека, но дар Божий.

    Когда православные говорят о "сердечной молитве", они обычно имеют в виду одну конкретную - Иисусову - молитву. Из греческих авторов сперва Диадох Фотикийский (сер. V в.), а потом св. Иоанн Лествичник с горы Синай (579?-649?) рекомендуют в качестве особо действенной формы молитвы постоянное повторение, или памятование, имени Иисуса. С течением времени призывание имени Иисуса выкристаллизовалось в короткую фразу, называемую Иисусовой молитвой: "Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя"^[8]. К XIII в., если не раньше, произнесение Иисусовой молитвы соединилось с определенными физическими упражнениями, призванными помочь сосредоточению. Так, дыхание тщательно регулировалось соответственно темпу произнесения молитвы, рекомендовалось также соблюдать определенное положение тела: голова опущена, подбородок упирается в грудь, глаза устремлены в область сердца^[9]. Все вместе часто называют "исихастским методом молитвы", но не следует думать, будто для самих исихастов эти упражнения составляли сущность молитвы. Их рассматривали не как самоцель, а как вспомогательное средство сосредоточения, полезное для некоторых, но не обязательное для всех. Исихасты знали, что нет механических способов стяжания Божьей благодати, как нет техники, автоматически вводящей в мистическое состояние.

    Для исихастов Византии мистический опыт достигал кульминации в созерцании божественного нетварного света. Творения св. Симеона Нового Богослова (942-1022), величайшего из византийских мистиков, полны этой "мистики света". Описывая собственный опыт, он вновь и вновь говорит о божественном свете, называя его "истинно божественным огнем", "нетварным и невидимым огнем, безначальным и нематериальным". Исихасты верили, что видимый ими свет - тот самый, какой явился трем ученикам во время преображения Иисуса на горе Фавор. Но как согласовать это видение божественного света с апофатическим учением о трансцендентности и недоступности Бога?

    Все эти вопросы, связанные с трансцендентностью Бога, ролью тела в молитве и божественным светом, вышли на первый план в середине XIV в. Против исихастов выступил ученый грек из Италии, Варлаам Калабрийский, который отстаивал доктрину "инаковости" и непознаваемости Бога во внешних образах. Иногда высказываются предположения, что Варлаам находился под влиянием номиналистской философии, популярной в то время на Западе, но вероятнее, что он почерпнул свое учение из греческих источников. Отправляясь от одностороннего толкования Дионисия, он доказывал, что Бога можно познать лишь косвенно; исихазм, с его точки зрения, был неправ, говоря о непосредственном опыте познания Бога, ибо такой опыт недоступен человеку в земной жизни. Ссылаясь на телесные упражнения, практикуемые исихастами, Варлаам обвинял тех в грубо материалистическом понимании молитвы. Его также возмущали притязания исихастов на то, что им удается узреть божественный нетварный свет: в этом пункте он опять-таки обвинял их в грубом материализме. Как может человек зреть божественную сущность телесными очами? Тот свет, который якобы видят исихасты, - не вечный свет божественности, а временный, тварный свет.

    На защиту исихастов встал св. Григорий Палама (1296-1359), архиепископ Фессалоник. Он отстаивал такое учение о человеческой личности, которое оправдывало использование телесных упражнений в молитве. Он также вопреки Варлааму доказывал, что исихасты в самом деле видят божественный нетварный свет. Чтобы объяснить, как это возможно, Григорий развил доктрину о различении сущности и энергий в Боге. Именно Григорий подвел прочное догматическое основание под практику исихазма, интегрировав его в православное богословие. Учение Паламы получило поддержку двух соборов, состоявшихся в Константинополе в 1341 и 1351 гг. Хотя то были поместные, а не вселенские соборы, они пользуются таким авторитетом в православном богословии, который немногим уступает авторитету Семи вселенских соборов. Но западнохристианский мир никогда официально не признавал эти два собора, хотя многие западные христиане в личном порядке принимают богословие Паламы.

    Григорий начал с подтверждения библейского учения о человеческой личности и воплощении. Человек есть одно и единое целое; не только разум, но весь человек был сотворен по образу Божьему. Тело - не враг души, а ее помощник и соработник. Приняв человеческое тело в воплощении, Христос "сделал плоть неистощимым источником освящения"^[10]. Здесь Григорий подхватывает и развивает идеи, имплицитно присутствовавшие в более ранних текстах - например, в гомилиях Макария; то же высокое понимание человеческого тела стоит, как мы видели, и за православной доктриной иконопочитания. Григорий попытался применить это учение о человеческой личности к исихастскому методу молитвы: акцентируя роль тела в процессе молитвы, исихасты (по убеждению Григория) отнюдь не были повинны в грубом материализме. Они просто сохраняли верность библейскому учению о человеке как едином целом. Христос принял человеческую плоть и спас всего человека, следовательно, и молиться Христу должен всецелый человек - тело и душа вместе.

    От этого пункта Григорий поворачивает к основной проблеме: как совместить два утверждения - о познании Бога человеком и о том, что Бог по природе непознаваем? Ответ Григория гласит: мы познаем энергии Бога, но не Его сущность. Такое различение сущности (ousia) и энергий в Боге восходит к каппадокийским отцам. "Мы познаем Бога нашего по Его энергиям, - пишет св. Василий, - но не говорим, что можем приблизиться к Его сущности. Ибо, хотя Его энергии нисходят до нас. Его сущность остается неприступною"^[11]. Григорий принимает это различение. Со всей страстностью, свойственной всякому выразителю апофатического богословия, он утверждает абсолютную непознаваемость Бога в Его сущности. "Бог не есть природа, - пишет Палама, - ибо Он превыше всякой природы; не есть сущее, ибо Он превыше всякого сущего... Ничто из сотворенного Им ни в малейшей степени не причастно и никогда не будет причастно к высшей природе или же приближено к ней"^[12]. Но будучи предельно далеким в своей сущности, Бог явил себя в своих энергиях. Энергии Бога не есть нечто существующее отдельно от Него, - не дар Бога людям. Нет, это сам Бог в Его действовании и в Его явленности миру. Бог целиком и полностью присутствует в каждой из божественных энергий. Как сказал Джерард Манли Хопкинс, мир отмечен величием Божьим. Все творение - одна гигантская неопалимая купина, пронизанная, но не уничтожаемая невыразимым и чудесным огнем божественных энергий^[13].

    Именно через эти энергии Бог вступает в прямое и непосредственное отношение с человечеством. В отношении к нам, людям, божественная энергия фактически есть не что иное, как благодать. Благодать - не "дар" Бога, не предмет, дарованный Богом человечеству, а прямое проявление самого Живого Бога, личная встреча между тварью и Творцом. "Благодать... - энергия или преизбыточествующее исхождение единой природы,.. в аспекте сообщения тварному, их обожению"^[14]. Когда мы говорим, что святые преображены или "обожены" благодатью Божией, мы подразумеваем, что им дан непосредственный опыт видения самого Бога. Они знают Бога - разумеется, в Его энергиях, а не сущности.

    Бог есть Свет, и потому опыт восприятия божественной энергии принимает форму света. Тот свет, который созерцают исихасты, представляет собой не какое-то тварное сияние, а свет самого божества - тот свет, который окружал Христа на горе Фавор. Этот свет, доказывает Палама, - не чувственный или материальный свет, однако его можно узреть естественным зрением (как зрели его ученики Христа во время преображения). Ибо когда человек обожен, его телесные свойства, как и душа, преображаются. Поэтому исихастское видение света есть истинное видение Бога в Его божественных энергиях, и совершенно верно исихасты отождествляют его с нетварным Фаворским светом.

    Таким образом, Палама сохраняет в неприкосновенности трансцендентность Бога, избегая пантеизма, куда легко соскальзывает неосторожный мистицизм, но в то же время он утверждает имманентность Бога, Его непрестанное присутствие в мире. Бог остается "всецело Иным", но через свои энергии (которые есть сам Бог) Он вступает в непосредственное отношение с миром. Он - Живой Бог, Бог истории, Бог Библии, воплотившийся во Христе. Когда Варлаам исключает всякую возможность непосредственного богопознания и утверждает тварность божественного Фаворского света, он делает пропасть между Богом и человечеством непреодолимой. Следовательно, в своем противостоянии Варлааму Григорий Палама стремится к тому же, к чему стремился Афанасий и Вселенские соборы: сохранить непосредственный доступ к Богу, отстоять полноту нашего искупления и обожения. То вероучение, которое составляло суть споров о Троице, личности Христа и святых иконах, - это же самое вероучение составляет сердцевину исихастского спора.

    "В замкнутом мире Византии, - пишет Дом Грегори Дике, - после VI в. не возникло ни одного свежего движения мысли... Сон начался в девятом столетии, а возможно, даже раньше, в шестом"^[15]. Византийские догматические споры XIV в. убедительно разоблачают ложность подобных утверждений. Конечно, Григорий Палама не был революционером-новатором, а твердо стоял на традиции прошлого. Тем не менее он был первостепенным творческим богословом, и его труды свидетельствуют о том, что православное богословие не утратило активности и после VIII в. и Седьмого вселенского собора.

    Среди современников Григория Паламы следует отметить Николая Кавасилу Он симпатизировал исихастам, хотя и не был непосредственным участником спора. Кавасила является автором "Комментария на Божественную литургию", ставшего в православии классическим трудом по данной теме, а также трактата о таинствах "Жизнь во Христе". Сочинения Кавасилы отмечены двумя характерными чертами: живым чувством личности Христа (который, по словам Николая, "ближе нам, чем наша собственная душа"^[16]) и неизменной сосредоточенностью на таинствах. Для Кавасилы мистическая жизнь есть, по существу, жизнь во Христе и в таинствах. Здесь может подстерегать та опасность, что мистицизм примет индивидуалистический и умозрительный характер, однако у Кавасилы он всегда остается христоцентричным, сакраментальным, церковным. Труды Кавасилы свидетельствуют о том, насколько тесно связаны между собою в византийском богословии мистицизм и сакраментальная жизнь. Палама и его окружение никогда не считали, будто мистическая молитва позволяет обходиться без нормальной институированной церковной жизни.

    Второй собор по вопросу унии состоялся во Флоренции в 1438-1439 гг. На нем лично присутствовал император Иоанн VIII (правил в 1425-1448) вместе с Константинопольским патриархом и большой делегацией Византийской церкви, а также представители других православных церквей. Дискуссии были долгими, и обе стороны приложили много усилий к тому, чтобы достигнуть истинного согласия по главным вопросам. В то же время грекам трудно было обсуждать богословские проблемы беспристрастно: они знали, что их политическое положение отчаянно и единственная надежда победить турок заключалась в помощи со стороны Запада. В конце концов была выработана формула унии, включавшая Filioque, тезисы о чистилище, "опресноках" и папских притязаниях. Ее подписали все присутствующие на соборе православные, за исключением одного - Эфесского архиепископа Марка, позднее канонизированного Православной церковью. Флорентийская уния базировалась на двойном принципе: согласие в доктринальных вопросах и уважение законных традиций и обрядов каждой церкви. Так, в вопросах вероучения православные признали папские притязания (хотя формула унии в своем словесном выражении была несколько расплывчатой и двусмысленной), признали положение о двойном исхождении Святого Духа (хотя от них не требовали ввести Filioque в текст символа Божественной литургии), признали римо-католическое учение о чистилище (один из пунктов расхождения между Востоком и Западом, вскрывшийся лишь в XIII в.). Но что касается "опресноков", здесь единодушия не требовалось: грекам было позволено употреблять кислое тесто, в то время как латиняне продолжали употреблять пресное.

    Но хотя Флорентийская уния праздновалась по всей Западной Европе - во всех приходских церквах Англии звонили колокола, - она оказалась не более жизнеспособной, чем предшествовавшая ей уния в Лионе. Иоанн VIII и его преемник Константин XI (последний византийский император и восемнадцатый по счету от Константина Великого) оставались верны унии; однако они были бессильны навязать ее своим подданным и даже не осмеливались публично объявить о ней в Константинополе вплоть до 1452 г. Многие из подписавших унию во Флоренции отозвали свои подписи по возвращении домой. Постановления собора признала лишь ничтожная часть византийского духовенства и народа. Как бы перекликаясь с тем, что сказала сестра императора после Лиона, великий князь Лука Нотарас заявил: "Я предпочитаю увидеть в центре города мусульманский тюрбан, чем латинскую митру".

    Иоанн и Константин надеялись, что Флорентийская уния обеспечит им военную поддержку Запада, однако реальная помощь оказалась ничтожной. Седьмого апреля 1453 г. турки начали штурм Константинополя с суши и с моря. Уступая врагам в численности более чем в 20 раз, византийцы героически держали оборону долгих семь недель. Но положение было безнадежным. Рано утром 29 мая состоялась последняя христианская служба в соборе св. Софии. То была совместная служба православных и римо-католиков: в этот решающий час сторонники и противники Флорентийской унии забыли о своих разногласиях. Император после причастия покинул собор и погиб, сражаясь на стенах города. В тот же день ближе к вечеру город был взят турками, и самый прославленный храм христианского мира стал мечетью.

    То был конец Византийской империи. Но не конец Константинопольского патриархата и еще менее конец православия.